Разбивающие зеркала.

Рингломерилл

  Книга первая. 
 

Вопросы.

Часть первая.

ВАСИЛИСКИ И КРОКОТЫ

 1

         - Редкое и, я бы сказал, просто сказочное везение.

         - Вот уж тебя это совершенно не касается!

         - Тобой владеют эмоции, что, в общем-то, объяснимо в данной ситуации, а кому прикажешь работать? Если все твои силы уйдут на борьбу с собственной слабостью, у тебя всего-то останется сил умереть красиво – прямо в эпицентре грандиозного фейерверка. Видала когда-нибудь такой? Видала-видала, не отворачивайся. Так что я бы не советовал тебе так… неосмотрительно торопиться. Fata volentem decunt nolentem trahunt.[1]

- У меня на все хватит сил, слышишь? А ее… ее я не отдам.

         - Похвально, конечно, но как не стоит недооценивать ближнего своего, так же не стоит переоценивать себя. На сколько нас всех хватает – я довольно хорошо представляю.

         - Я же сказала – нет!

         - А я сказал – да. И это «да» сказал не я один.

         - Согласись, что мое мнение в этом случае является решающим. А ваше мнение вы можете оставить при себе. Как исключительно ваше мнение.

         - Ну, хватит, Ольга. Остынь и послушай меня. Ни к чему делать из нас чудовищ, только и мечтающих об очередной жертве во имя…  знать бы еще, во имя чего. До сих пор как-то без имен обходились… Ты думаешь, я не в состоянии понять, что тебе просто-напросто страшно? Может быть, первый раз в жизни так страшно… потому что – не за себя… Думаешь, у меня не сжимается горло при мысли о тех физических муках, которые ей предстоит перенести?  Мы все в свое время с ними так или иначе справились. А что нас еще ждет– неведомо никому. Не знаю, как тебе, а мне и заглядывать туда не хочется. Но это не причина закрывать лицо руками и делать вид, что впереди – конечная остановка, на которой нас встретит Дивная Стража и отвезет на почетную пенсию в Валинор.

         - Я просто не хочу…

         - Знаю. Знаю, чего ты хочешь. Я помню, как ты восхитилась, когда лишь представила открывающиеся перед тобой перспективы.

         - Глупости свойственна поспешность.

         - Хм… не слишком ли поспешно в этом конкретном случае ты говоришь «нет»?

         - Ну, хоть сейчас-то не делай из меня идиотку, а? Эмоции – да. Страх – да. А кто бы мы были без эмоций и без страха… Но я уже не та шестнадцатилетняя корова, которая только и умела, что хлопать ресницами и упиваться чудными цацками.

         - Оля, Оля, Оля! Ты никогда не была коровой, зачем же такие эпитеты?

         - Слово «телочка» не так сильно ранит абсолютный слух советника?

         - Абсолютный слух советника ранит фальшь, которую он сейчас слышит в твоем голосе.

         - Ишь ты… Станиславский. Правильно. И не верь. Но будет все равно по-моему. Я сказала, что не отдам ее – значит, не отдам.

         - А разве у тебя кто-то будет спрашивать?

- Еще как будете спрашивать! Не посмеете… сами… без меня! Я… я ни мужа, ни сына не сберегла! У меня просто больше никого нет!  Молчишь? Вот и молчи. Сказать тебе нечего.

         - Действительно, что я могу сказать? Ты и так все знаешь не хуже меня. Знаешь и понимаешь. То, что ты все-таки замуж вышла, да еще и сына отважилась родить – дело мужественное, хоть и не острожное, но – прошлое. А сейчас нас интересует другой вопрос.

         - А я запрещаю вам интересоваться этим самым другим вопросом! Оставьте ее! Не смейте ее трогать! Иначе я…

         - Что будет иначе, Ольга?

         - Не знаю, Жиль… не знаю… не знаю… Но не советую пренебрегать моей просьбой. Пока что просьбой.

         - Не горячись. Неужели я должен тебе что-то объяснять? Представь только, на что ты ее обрекаешь. Как с ребенком разговариваю, ей-богу… Ведь Зверь все равно найдет ее. Ну-ну, не сразу, согласен. Пройдет какое-то время. Но – обязательно найдет.

         - Не хочу! Не хочу даже думать об этом!

            - Да я все понимаю. Но ведь нам с тобой приходится думать обо всем, что происходит здесь… и не здесь. Так ведь? Нам с тобой придется решить ее судьбу. Хотя бы потому, что она не должна оказаться безоружной и ничего не понимающей тогда, когда это все-таки случится. Ведь это все-таки случится, Ольга. Рано или поздно – но когда-нибудь случится, как бы не восставала против этого вся твоя сущность. Если хотя бы точно знать, где в тот момент окажемся мы с тобой… чтобы помочь. Пойми, ей мало тех знаний, которые получают обычные девчонки от своих даже самых внимательных матерей. Ей нужно и другое… то, что можешь дать ей только ты. Слишком велика будет ставка, чтобы Зверь согласился хотя бы отступить, не говорю уже о его возможном проигрыше – он будет просто невозможен. И тогда ей придется исчезнуть, спрятаться, бежать. И никто не знает – куда и сколько времени это продлиться. Она останется совершенно одна. Одна – по ту сторону.

- Ей и по эту неплохо. К тому же у нее будет…

         - У нее не будет шансов! Никаких. Пойми же ты, наконец! Разве я мало видел  таких смертей? Разве ты не помнишь сожженные тела и переломанные позвоночники, раздробленные черепа и вырванные внутренности? Разве мы с тобой не оплакивали тех, кто оказался НЕ ГОТОВ?

         - У нее будет Хранитель.

         - Ах, вот как…. Вот что ты задумала… м-да…

         - Да. Я так решила, так тому и быть. У нее будет Хранитель, пока не придет час Зверя. По крайней мере, это служит мне слабым утешением – на случай, если меня, как ты говоришь, все-таки не окажется рядом.

         - Где ты возьмешь Хранителя? Когда ты будешь учить его? Разве ты успеешь его приготовить?

         - Я его уже приготовила, Жиль. Прости, я не говорила тебе ничего. Я знала, что ты будешь против.  Я знала, что всё на свете будет против меня. Но теперь это уже не имеет никакого значения. Хранитель ждет.

         - Ольга! Но ведь это значит… ты открыла… нет, ты просто с ума сошла!

         - Отнюдь. Я понимаю, что теперь Зверь пойдет по моему следу. Зато ее следы потеряются.

         - Но Зверь… Он придет!

         - Он обязательно придет, Жиль. Никто даже не догадывается, что Хранитель предназначается не мне. Никто… кроме тебя. Но ведь это ложный след, Жиль… Но раз ты об этом теперь знаешь, то однажды вы встретитесь -  все трое: ты, она и ее Хранитель. Тогда помоги ей, ладно? Я ведь действительно… могу и не успеть.

         - Спасибо за перспективу. Наверное, я должен быть польщен, да? Интересно, но я почему-то не чувствую благодарности. Невозможно это… не проси…

         - Вот только попробуй. Она здесь рождена и будет здесь жить. Она по-человечески вырастет, по-человечески будет ходить в школу, по-человечески закончит институт, по-человечески выйдет замуж, по-человечески родит двоих детей и по-человечески будет их растить, не задумываясь, что же на самом деле находится там – за зеркалом. В худшем случае, за ее зеркалами будут обыкновенные пыль и паутина. И… я не думаю, что стану на нее за это сердиться.

         - Ты понимаешь, какие законы ты преступаешь?

         - Ничего страшного. Подумаешь, какие страшные законы. Жизнью своей и болью своей я заслужила для нее спокойствия и неведения. Если уж хорошенько подумать, то это вы все преступаете закон, не позволяя человеку жить там и тогда, где и когда он родился – среди близких и дорогих ему людей. Вы не позволяете ни любить, ни быть любимым. А я не богородица, Жиль, я, по большому счету, как была купеческой дочерью, так ею и осталась, а потому не отдам дитя на заклание. Да и как мне потом глядеть в глаза ее матери? Я-то ведь буду знать... а она – нет. Она же будет ждать… всю жизнь! Каждый день она будет прислушиваться к шагам на лестнице, вздрагивать от звонка в дверь, бежать к телефону, надеясь хотя бы услышать голос… Но даже голоса дочери она больше никогда не услышит. Исчезнувший ребенок… мало ли их исчезает каждый день. Смерть не интересуется метриками. Ей бессмысленно объяснять, что такое слезы, что такое горе… и растерянный сыщик из МУРа… Все. Больше не хочу говорить об этом.

         - Да-а-а-а… Но ведь однажды ей придется сделать выбор и заплатить вдесятеро дороже, когда наступит время расплаты. Это ты хоть понимаешь?!

- Понимаю. Ничего. К тому времени  она станет взрослой. Она сама выберет.  Я уже сейчас вижу, что она – сможет…

         - А Хранителю ты не оставила выбора, значит.

         - Значит, не оставила. Вот такая подлость с моей стороны. И давай закончим разговор.

         - Надеюсь, ты все рассчитала правильно. Очень  надеюсь. Потому что ни у кого нет в запасе вечности.

         - Вечности не существует, Жиль. Кому это знать, как не тебе, советник Аттилы? Звери приходят и уходят. Так было и так будет. Маленький камушек, брошенный в озеро, лишь на мгновенье потревожит ровное зеркало вод.

         - Трудно даже предположить, кого именно из спящих на дне может разбудить такой вот… камушек. И что последует за пробуждением.

         - Вот ты и поможешь проследить, чтобы все крепко спали и видели сны. По возможности, приятные.

         - Непосильная задача, Ольга.

         - Привыкать тебе, что ли? У нас все задачи – непосильные…

2

Большой плоский неудобный сверток оттянул Алле руки. Грубая коричневая оберточная бумага намокла от дождя, её края начали потихоньку расползаться. Тяжело дыша, поминутно вспоминая то Бога, то черта, Алла пыталась следить одновременно за растянувшейся бечевкой и за собственными ногами, которые уже не разбирали дороги, то и дело забредая в самые глубокие лужи. Приходилось постоянно корректировать их безумный маршрут. Но как только внимание переключалось на ноги, бечевка упрямо соскальзывала со свертка, сверток оживал и начинал медленно выскальзывать из застывших пальцев.

- Черт меня дернул… и именно сегодня…

Судя по всему, черт именно – дернул…

К подъезду своего дома Алла подошла обессиленная и издерганная. Раздражал нелепый дождь в середине января, когда еще должны кружить и завывать пушкинские метели, раздражала собственная мокрая обвислая челка, безвольно падающая на глаза, раздражали холодные негнущиеся пальцы, потерявшие, кажется, навсегда свои хватательные функции и уж особенно сильно раздражали предательски подгибающиеся ноги. А тяжеленная металлическая дверь, обитая узкими длинными дощечками «вагонки», потемневшими от природной влаги и человеческой нечистоплотности, дверь, которую невозможно открыть без приложения, по крайней мере, одной, но очень лошадиной силы, вызывала просто концентрированную шипящую ненависть. Тащить на себе довольно большое зеркало под дождем – дело крайне изнурительное, но чтобы у нее из-за этого была такая полная пустота в голове и такие ватные ноги…

В подъезде, как и в любое другое время года, остро пахло сыростью и человеческими испражнениями. Дверь с торжествующим завыванием и лязгом захлопнулась за спиной, будто заглотила очередную жертву своего зверского аппетита, и зеркало в онемевших руках тихо и беспомощно звякнуло.

Медленно поднимаясь по лестнице к лифту, Алла мученически наморщила лоб и скривила губы: только теперь она почувствовала всю тяжесть насквозь промокшего и набухшего от влаги пальто, безмерное напряжение в плечах – их словно сковало скобой из промерзшего железа, и невероятную головную боль, сжавшую огненным кольцом вдруг отупевший мозг. Похоже было, что сразу включились все болевые ощущения, пребывавшие ранее в спасительной летаргии.

- Врешь, не упадешь - бормотала она упрямо, не замечая, что говорит сама с собой вслух, ненадежно поддерживая дрожащим коленом выскальзывающий мокрый сверток и пытаясь при этом дышать только ртом, - Я эту штуковину через четыре улицы тащила, и здесь не выроню, хренушки вам… Оно у меня осуществится… красивое новое зеркало. Должен же быть в моей жизни такой махонький уголок, где можно, наконец, остаться наедине с собой, безо всяких там советчиков и судей… Сама себя оштрафую, сама себе срок назначу… сама отсижу… черт его дери совсем… иииыых! Да что ж здесь так воняет-то!

3

У бабушки Лёли было Большое Зеркало. Высокое, в полный человеческий рост, вправленное в удивительную раму тщательного отполированного некрашеного дерева, потемневшую от времени и представляющую собой толстые переплетенные виноградные лозы со звездчатыми листьями и блестящими  пузатыми  ягодами.  Алька знала: если прижаться лбом к потускневшему стеклу, то даже в самую прежаркую жару оно по-прежнему оставалось приятно-прохладным, словно его откуда-то извне подмораживало, а липкие пальцы на нем никогда не оставляли предательских следов.

Смотреть в него было забавно и немного страшно. Однажды оно вдруг  тихонько зашуршало, как будто кто-то осторожно заскребся ногтями по стеклу. Когда Алька впервые услышала это странный зовущий шорох  примерно месяца три назад, она онемела от испуга и застыла перед зеркалом, не смея пошевелиться.

Звук отдавался в ушах скрипучим эхом, не дающим ничего более различить, он рос и быстро превращался во всеобщий хор голосов. Девочка и не пыталась уже ничего понять, она каким-то образом догадалась, что других слов тут не разберешь, ибо это говорит сразу всё.

Сердце затрепыхалось, похолодели пальцы. Сначала она не спускала глаз со своего отражения, ставшего вдруг мутным и расплывчатым, но потом что-то все-таки заставило ее отвести глаза в сторону, и она еще долго внимательно рассматривала маленькие трещинки в лакировке рамы, чтобы только не глядеть на себя. Ей почему-то показалось, что там – не она вовсе… но взглянуть было страшно. А уйти – невозможно…

Потом как-то сразу все прекратилось – шорох растаял, в комнате опять быстро посветлело, и из распахнутого окна снова повеял летний ветерок, вернув звуки и запахи старого московского дворика.

Никому не рассказав об этом, она некоторое время вообще не подходила к зеркалу, но несколько дней назад это повторилось снова.

Сначала раздалось знакомое уже поскребывание. И ничего больше, кроме него. И в нем было все. А самого его уже как бы не было.

 Теперь Алька напугалась уже по-настоящему. Она точно также остолбенело таращилась в зеркало, как и в прошлый раз, пока не поняла, что ее отражение потеряло четкость, а в жутком шуршании вроде бы улавливаются какие-то слова.

Разум категорически отказался их воспринимать, и Алька опять оказалась в глухом сумраке другого мира.

КРАСОТУУУУЛЯЯЯЯЯ…

Непонятный шепот околдовывал и звал ее куда-то, гладил по лицу и расплетал косы, тянул за руки…

Все опять заволокло тьмой. Если до ее прихода не было ничего, кроме дурманящего звука, то теперь в детское сознание засочилось ощущение черноты, в которой можно увязнуть, как глухой поганой топи. И никто не заметил бы этого. Потому что никого и нигде не было.

И тут из бесконечных глубин прямо в лицо Альки резко и сильно ударила тошнотворная волна сладковатой вони.

Девочка была не на шутку перепугана, но…

Но в наклоне ее белокурой головы теперь ощущались упрямство и вызов. Словно во сне, когда ноги наливаются непомерной тяжестью, когда невозможно сделать шаг, она трудно переступила с ноги на ногу… неведомый шорох запнулся… словно удивился. Тогда, еще до конца не придя в себя, Алька сделала шаг назад… потом – еще одни шаг… и еще один. Этажерка, которую она нечаянно толкнула спиной, покачнулась, стакан с водой полетел на пол. Резкий звук взорвавшегося стекла мгновенно разбудил девочку, она шарахнулась в сторону, заметалась и, еще не придя окончательно в себя, раскинула руки в стороны и слепо бросилась бежать вон из страшной комнаты, пока не налетела на бабушку Лёлю, вышедшую с кухни.

- Что случилось, босоножка? – склонилась к ней бабуля.

- Ба… бушка… - Алька крепко обхватила ее руками и уткнулась носом в  пестрый фартук, от которого на этот раз ароматно пахло блинчиками, - Там… страшно…

Бабушка Леля медленно выпрямилась и замерла, словно услышала нечто, чего никогда не хотела бы услышать. Узкие ласковые ладони ее непрерывно поглаживали вздрагивающую спину Альки, но смотрела она не на внучку, а куда-то в сторону, в одну только ей видимую область пространства, которая в это мгновение стала точкой пересечения всего ее опыта и всей ее беспомощности. Глаза женщины сузились и потемнели. Даже за гранью видимого ей было на что поглядеть.

Она больше никогда не оставляла Альку в той комнате одну.

И всегда закрывала дверь на ключ, когда ей приходилось куда-нибудь уходить, оставляя Альку одну дома.

Только разве кто-нибудь когда-нибудь мог остановить Альку, особенно, если дело касалось желтого фломастера.

Алька сбросила его локтем со стола именно в тот момент, когда  картинка была уже почти готова: белые кучерявые облачка, плывущие по ярко-синему небу,  отражались в таком же ярко-синем озерце, окруженном согнувшимися под тяжестью плодов кокосовыми пальмами с едко-зелеными лохматыми листьями, а вокруг – светло-коричневые причудливые барханы песка. И далеко-далеко, почти у самой линии горизонта – маленькие серые силуэты каравана: груженые тюками невозмутимые двугорбые верблюды и завернутые в длинные одежды погонщики, а также купцы, удобно устроившиеся поверх своих товаров.

Картинка получилась хоть куда. Не хватало только солнца. Вместо него на бумаге было белое пятно. Все еще находясь под впечатлением собственной творческой удачи и не думая ни о чем, кроме желтого фломастера, девочка, напевая, подбежала к закрытой комнате, и, тронув старинную золоченую бронзу ручки, отворила дверь.

И, вспомнив строгий запрет бабули, остановилась.

Нет, она не будет подходить к зеркалу. Да ну его. Она только возьмет желтый фломастер. Вот же он, совсем рядом, недалеко закатился.

Рука потянулась к фломастеру, а глаза – к зеркалу.

И совсем не страшно.

Показав зеркалу язык, Алька вышла из бабулиной комнаты, аккуратно закрыв за собой дверь.

И очень удивилась, когда бабушка Леля вечером вдруг спросила ее:

- Босоножка, а ты в комнату мою не входила сегодня, случайно?

Совершенно искренне помотав головой, Алька вдруг замерла:

- Ой… бабуля! Заходила… Ты послушай… Я картинку рисовала…

- А как же ты вошла?

- Ну… просто. Вошла.

- Так дверь же была закрыта?

- Да ты, наверное, забыла закрыть, - засмеялась Алька, но смех ее быстро смолк, когда она наконец поняла, насколько серьезна бабушка Леля, - Ну, бабуууууляяяя, - протянула она жалобно, - Я не буду больше… Сама же подумай – чем бы я солнце рисовала? А?

- Да, - рассеянно подтвердила бабуля, поглаживая светлые Алькины косички, - Действительно, чем бы…

Через какое-то время, преследуя только ей понятные воспитательные цели, она попыталась уверить неукротимую внучку во вредной природе Большого Зеркала:

- Ты, Алька, не думай, что я за твоими безобразиями не угляжу. Если я чего не замечу, зеркало мне все обстоятельно и подробно расскажет, - однажды заявила она и кивнула на свой антиквариат.

Насупленные светлые бровки шестилетней Аллы выдавали мощнейшую работу детской мысли. На этот раз девочка долго и внимательно разглядывала скалившегося зверька в верхней части рамы зеркала, а потом опасливо уточнила:

- Вот он расскажет?

- Кха… - кашлянув, бабушка Лёля пожала плечами, - Когда он… а когда я и в зеркале словно кино про тебя увижу. Всё-всё: чем занималась, как штору ножницами порезала, как разбитый стакан под диван замела, а потом палец поранила, и никому не сказала, а подолом сарафана замотала. И как Пижона в одеяло заворачивала – тоже увижу. Вот поэтому тебе лучше сюда не заходить.

Пижон, огромный ленивый котище невероятного нежно-персикового цвета с розоватым отливом, нехотя мяукнув, небрежно швырнул свое длинное тело на колени к бабушке Лёле, всем своим оскорбленным видом подтверждая ее слова.

Алька потрогала свой нос и скосила глаза, пытаясь рассмотреть свежую царапину на нем. 

- Вот ты все это, бабуля, выдумываешь. Ты меня специально пугаешь. Я знаю, про штору тебе мама рассказала. Про стакан ты меня уже один раз ругала, когда стеклышки веником нашлись. А нечестно два раза за одно и то же ругать. Палец раскровянился, вот сарафан и испачкался. Я же тебе говорю, бабуля, - не люблю я эти дурацкие платья. Ты лучше подговори маму, чтобы она мне еще брюков купила, а?

- Ишь ты.. брюков ей подавай, - теперь уж открыто заулыбалась бабушка Лёля, - На яблоню во дворе лазить?

- И совсем не на яблоню, - снова насупилась Алька, - А просто так. В брюках удобнее. И зачем все эти юбки понавыдумывали? И еще – косы заплетать!

Помолчав, она уже совсем огорченно добавила:

- А Пижон сам не соглашался в одеяло заворачиваться. Я с ним играть хотела, а он совсем не понимает человеческий язык. И в коляске лежать не хотел. Такие дети не бывают.

- К сведению разных там сопливых девочек, Пижон прекрасно понимает человеческий язык, - возразила бабуля, - У меня складывается иногда впечатление, что он понимает меня гораздо быстрее, чем некоторые человеческие детеныши… 

Гибкий розовый кот глядел на Альку своими прищуренными янтарными глазами и насмешливо улыбался, показывая краешки белых алебастровых зубов.

- Да, вот… - сокрушенно вздохнула Алька, - Пижон тебя понимает. В зеркале тебе кино про меня показывают.  А мне уже что ли совсем никакого места тут нет…

- Да тут все места – твои, - не выдержав, засмеялась бабушка Лёля. Она встала с кресла и подошла к зеркалу. Расправив черную широкую шелковую шаль, которую сама никогда не одевала, она прикрыла ею скалящегося деревянного зверька.

- Палец болел сильно?

- Ага. Сильно. Я его лизала-лизала…

- Совсем незачем было лизать свой грязный палец. Ты же знаешь, у меня есть аптечка, ранку можно было помазать зеленкой и завязать бинтом, а не использовать вместо перевязочного материала сарафан.

Алька отвела глаза. Совершенно очевидно, что на этот счет у нее были свои соображения, поделиться которыми она не захотела.

- Стакан разбился – ерунда. Но пальцу твоему было больно. Верно?

- Ага.

- А если разобьется Большое Зеркало… то всем нам будет очень больно. Понимаешь?

Алька не поняла, но кивнула:

- Ага. А про брюки ты скажешь маме?

- Скажу, обязательно скажу… босоножка моя маленькая!

Всего лишь однажды к Альке на короткое время вернулся тот самый страх. Упрямо решив в этом ни за что не признаваться, она шустро забралась с ногами на диван и, зыркнув на дверь в неприятную комнату, прижалась к бабушке Леле, потянула от нее открытую книгу. Капризничая, как все не выспавшиеся дети, она плаксиво заявила:

- Расскажи чего-нибудь…

Бабуля поцеловала Альку в макушка и… отвела глаза, словно боялась понять что-то.

         - Вот, босоножка, послушай….

         В Бессчетные Слёзы

Уходят века.

Вам – грёзы…

Нам – грозы

Кривого клинка…

Звёзд слёзы и смех,

Неба недра -

Над всеми,

Но не для

         Всех.

         Поняла?

         - Не-а!

         - Вот и хорошо. Когда-нибудь поймешь…