|
Мама сложила руки на столе,
вытянув их перед собой, и Иван обратил
внимание на ее ногти – коротко
остриженные, с гладкой ровной
поверхностью, ухоженные, аккуратно
подпиленные, покрытые бесцветной эмалью.
Как всегда – все идеально.
Это не ирония. Мама у Ивана красивая.
Пожалуй, даже – самая красивая. Рядом с
ней все голливудские выскочки – от
Дженнифер Лопес до Памелы Андерсон –
кажутся дешевыми щипаными кошками. Иван
догадывался, что красоту свою мама даже
старается прятать. Как ей это удавалось
– необъяснимо, но так же, как она могла
быть дома ослепительно прекрасной, так
же ей было под силу выглядеть вполне
обыденно и даже незаметно среди других
женщин где-нибудь на улице. Или, например,
на работе.
Да чего говорить, разве Ивану не видно,
как ловко прячет озорную улыбку отец,
когда к ним приходят гости? Хотя… гости
гостям рознь, вот что еще приметил Иван.
Если приходят с работы – все в маме
меняется. Исчезает свет в глазах,
движения становятся резкими и неловкими,
и произносит она только не очень
интересные банальности про погоду,
сериалы и последние разработки
дизайнеров из дома Картье. И вообще –
она никогда не глядит в глаза таким
гостям. Как будто боится, что они что-то
увидят в ее глазах. Может быть, тот свет,
который иногда так загадочно заставляет
мерцать ее зрачки…
А бывают и другие гости. Очень редко. Но
бывают…
- Так что будешь делать, сын? – тихо
спросила мама.
- А что бы вы хотели, чтобы я сделал? –
привычно насупился Иван, искренне
недоумевая, почему это он в сотый раз
должен отстаивать перед родителями свой
выбор.
- Что, все заново? На колу мочало, начинай
сначала? – как-то очень серьезно хмыкнул
отец, спрятавшийся в кресле за газетой «Коммерсантъ»,
- Разве тебе, существу достаточно
разумному для того, чтобы уметь сносно
пользоваться вилкой, ножом и
компьютером, необходимо повторять все
те сентенции, которые мы имели честь
высказать тебе три месяца назад?
- Это на предмет чего? – неохотно
переспросил Иван, хотя прекрасно знал
причину неудовольствия родителей.
Таких, как он, в народе называют
толкинистами.
Ну, честное слово, он же не виноват, что
пушкинисты, например, не переодеваются в
Онегина и Татьяну, не устраивают гонок
до ближайшего дуба, в котором есть мало-мальски
пригодное для выполнения роли почтового
ящика дупло, не сшибаются понарошечными
саблями и пиками в ролевой игре под
названием «Взятие Пугачевым
Белогорской крепости».
Те, которые «Мастера и Маргариту»
избрали своей Главное Книгой – ближе,
конечно, по духу. Только все равно –
какие-то малохольные.
И ничего тут родителям не объяснишь. Им
надо, чтобы он сдал эти Чертовы Экзамены
в эту Чертову Академию, проучился там
необходимое количество лет, приобрел на
какой-нибудь супер-пупер-известной
фирме несгораемый статус ценного
работника и далее удачно строил свою
профессиональную деятельность по
отработанному эталону преуспевающего
юриста-международника.
Собственно говоря, так оно и будет. Куда
же он денется-то?
Но ведь в жизни человека должно же быть
еще что-то такое, что позволяет
заглянуть в самого себя, и увидеть там не
более-менее самостоятельно крутящийся-вертящийся
винтик в огромном механизме, называемом
«общество», а существо, истово
пожелавшее стать хоть малой частью
превосходной Легенды, которая, приходит
к нему в снах, но, к сожалению, никогда не
сможет стать для него явью. А значит, ему
самому придется чуточку постараться и
немножко изменить будничную явь, чтобы
хоть на микрон приблизить к себе
вожделенную легенду. Пусть даже это
только игра.
- Заигрался ты, сын, - отец медленно, с
видимым сожалением сложил газету и
положил ее на колени, как бы подчеркивая,
что ради разговора с Иваном он готов
пожертвовать даже своим любимым
вечерним занятием, - Не пора ли, наконец,
взрослеть? Проникаться
ответственностью? Намечать цели? Искать
средства?
Средства.
Да, этот мощный рычаг всегда в крепких
руках тех, от кого ты практически
полностью зависишь материально. Но если
даже Иван все-таки поступит в эту
Чертову Академию, то независимости этот
фактор не предоставит, и, стало быть,
свободные денежные средства будут ему
недоступны еще несколько (сколько же?)
лет.
А ему позарез сейчас нужна кольчуга.
Один умелец на днях предлагал ему
ростовой щит с двумя петлями и плечевым
ремнем. Оставляя открытыми только
голову и ноги до колен, этот щит позволил
бы Ивану разгрузить меч на защитах и
работать на рубящих ударах.
Но у Ивана есть свой, круглый, вырезанный
из фанеры, укрепленный по краям легкой
жестью. Зато на повестке дня остро стоит
приобретение приличной кольчуги и
нового меча из текстолита. Старый,
который из дюрали, из-за массивности
таил в себе довольно ощутимую опасность
нанесения серьезной травмы
предполагаемому противнику, и его
пришлось на днях продать – и гораздо за
меньшие деньги, чем те, которые были
потрачены на его приобретение. А второй
меч все-таки коротковат.
Особенно хорошо Ивану удавался
наклонный секущий удар по корпусу. Он
исполнял его почти виртуозно, отвлекая
внимание неприятеля обманными ударами
по ногам.
А для боя двумя мечами одновременно надо
иметь такую координацию движений,
приобрести такую маневренность, какие
не позволят в бою потерять чувство
реальности.
- Вернись к реальности, сын, - попросила
мама, - Нас серьезно беспокоит твое
равнодушие ко всему, что не касается
творчества профессора англосаксонского
языка Джона Рональда Руэла Толкина. Хотя,
признаться, я буду тебе очень
признательна, если ты начнешь читать
произведения этого писателя в своем
собственном переводе.
- Да у меня все нормально с английским,
мам, - буркнул Иван.
- Приму это на веру. Который раз. А с
русским?
- А что с русским-то? – попытался Иван
протестовать.
- Напомни, ты все еще пишешь слово «чересчур»
с буквой «з»? А слово «интересоваться» -
с буквой «и»?
- Мам… ну что ты, в самом деле! Когда это
было-то…
- Три месяца назад. Что-то изменилось? Ты
стал более внимательно следить за тем,
чтобы все содеянное тобой наконец-то
обрело безупречный вид?
Насчет безупречности мама права, если уж
взялся размахивать двуручником или
намерен писать сочинение по своеобразию
поэтики Маяковского – то исполнение
должно быть самым безукоризненным.
Иначе незачем и браться. В этом вопросе с
мамой спорить просто бессмысленно.
Она работает в Отделении
восстановительной хирургии и
микрохирургии лица и шеи, и ее взгляд на
результаты собственной работы
определяет ее отношение к любой работе
вообще. Не позволяя себе даже думать о
праве на ошибку, похоже, так же
требовательно она относится ко всему
тому, что сделал или собирается делать
ее сын. Но как же трудно соответствовать
ее представлениям о качестве, как тяжело
хотя бы дотянуться до той планки,
которую она подняла для себя!
Иван тяжело вздохнул. Он бывал у нее в
клинике и, правда, только мельком видел
тех несчастных, готовых лечь под
скальпель, чтобы навсегда избавиться от
унизительного уродства – врожденного
или приобретенного. Но тягостных
впечатлений ему теперь хватит на всю
оставшуюся жизнь.
Сам-то он считался чуть ли не
красавчиком. Отец азартно гонял его в
спортзал на тренажеры, и Иван не
испытывал особенного напряжения,
отжимаясь от пола сорок раз. За его
внешним видом поначалу следила мама, а
постепенно Иван и сам привык каждый день
менять рубашки, мыть голову и следить за
чистотой собственной кожи. Результаты
такого внимательного отношения к себе
не заставили долго ждать. Было несколько
более-менее серьезных стычек с пацанами
из-за девчонок, неизменно краснеющих от
удовольствия, когда он приглашал какую-нибудь
из них на дискотеку или в кино, но все
закончилось, когда на одной из ролевух
он познакомился с девушкой-лучницей…
Наверное, именно так выглядели
эльфийские принцессы Толкина. Не
слишком разговорчивая, но всегда
отзывающаяся на удачную шутку негромким,
но добродушным смехом, не делающая
дурацких попыток выглядеть роковой
красавицей или наивной пейзанкой. Ей
просто нравилось быть самой собой.
Невооруженным глазом было видно, что
даже при наличии жизненных проблем (а у
кого их нет, особенно в семнадцать-то лет?)
Оксане все-таки удалось найти ту
частичку своей Большой Легенды, ради
которой ей было интересно жить. И это
обстоятельство Ивана подкупало больше
всего.
Делая на спор до десяти выстрелов в
минуту, девушка считалась
высококлассным спецом боя. Сосредоточив
взгляд на цели, она точным плавным
движением тонкой кисти укладывала
стрелу с мягким поролоновым
наконечником, стремительно натягивала
лук и, резко отпустив тетиву, делала
меткий выстрел. И когда стрелы в кожаном,
расшитом серебряными нитками, колчане
заканчивались, лицо Оксаны неизменно
светлело, на губах появлялась
сконфуженная улыбка, и девушка бросала
на Ивана смущенный и признательный
взгляд, как будто благодарила его за
собственное мастерство.
Вот уж она-то безупречно справлялась со
своим делом!
- Мало того, что ты сам вот-вот готов
забросить занятия, ты еще, не думая о том,
что для нее в данный момент важнее,
отрываешь от дела Оксану, - как можно
мягче упрекнул сына отец, - А ведь ей тоже
поступать. И у нее тоже есть родители,
которые не меньше нас волнуются о судьбе
любимого чада. Мы не собираемся
регламентировать твою личную жизнь, но…
- Послушай, пап, я как-нибудь сам
разберусь в собственных приоритетах, -
запальчиво вскинулся Иван, - Или ты
хочешь, чтобы мы с ней расстались? И
поодиночке корпели над учебниками? Ну,
откуда ты знаешь, может быть, то, что мы –
вместе, только помогает нам?
Отложив на журнальный столик газету,
отец резко встал и направился к двери.
Уже около двери он остановился.
- Твои слова, к сожалению, в который раз
убеждают меня, что ты не готов еще решать
что-то за себя, и уж тем более – думать за
двоих, сын, - негромко произнес он, даже
не оглянувшись. Мгновение помедлив, он
вышел из комнаты.
- Все-таки подумай. Сдается мне, он прав, -
устало промолвила мама, и, так же, не
оглядываясь, бесшумно вышла вслед за
отцом.
Да привык уже Иван к тому, что отец
всегда бывает прав. Видимо, редкое
умение увидеть в драгоценном камне ту
необычайную красоту, которая спрятана
от посторонних глаз, вдруг раскрыть ее и
заставить людей в изумлении задерживать
дыхание при созерцании уникальных
украшений, которые он умел изготовлять,
научили отца вглядываться и в людей,
замечая в них то, что обычно недоступно
невнимательному торопливому взору.
Он всегда давал сыну хорошие умные
советы, ставящие Ивана перед
необходимостью думать, прежде чем что-то
сделать.
Но теперь это только раздражало. Может
быть, потому, что Большая Легенда и
большая Жизнь стали вдруг равнозначными,
притягивая Ивана к себе с одинаковой
силой, но обещая ему диаметрально
противоположенное.
Не разбирая кровати, Иван выключил свет
и рухнул на покрывало, имитирующее
тигриную шкуру. На глаза его навернулись
слезы. Каждый раз – выбор. Почему они не
оставят его в покое?
Почему… почему они не понимают его? Ведь
они добрые, любят его, и наверняка желают
ему только хорошего… почему же разговор
с ними все чаще делается похож на
бесконечно нелепую попытку преодолеть
глухую стену, пройдя сквозь нее?
Ведь он знает… да-да, в той потаенной
глубине непослушной души, которую не
открывают даже самым ближайшим людям, он
знает, что все эти игры с мечами и
арбалетами – самообман, который может
лишь не некоторое время утолить
голодную тоску по Несбыточному.
Как объяснить им про Легенду, частицей
которой он так никогда и не станет? У них
своя взрослая жизнь, не признающая
спасительных компромиссов между
выдумкой и явью. Захотят ли они его
выслушать?
Вряд ли… вряд ли…
* * * * *
- Спит?
- Да, уснул. Не раздеваясь. Все-таки он
очень расстроен. И мне… мне больно и
тяжело.
- Мне тоже больно и тяжело, любимая. Но
разве надо объяснять…
- Нет. Объяснять ничего не надо.
Он подошел к ней, взял ее лицо в свои
ладони и поцеловал в губы медленным
нежным поцелуем, - так, как делал это уже
которую тысячу лет. И так же, как которую
тысячу лет, она неуловимо изменилась,
став моложе и прекраснее, став иной, чем
была мгновение назад.
- Неужели он так никогда и не узнает? – с
безутешной грустью произнесла она на
удивительно певучем языке, похожим
одновременно на шелест листвы и
журчание ручья.
- Не знаю, любимая, - ответил ей он, - Я
ничего не боюсь, ты же знаешь. Мы оба
видели рождение этого мира, мы, если нам
позволят, увидим его угасание. Но… я
люблю его, и мне вновь до
умопомешательства страшно обрекать его
на бесконечную и беспощадную муку
бессмертия.
- Ах, если бы…
- Наши дети, рожденные и воспитанные
среди людей, никогда не смогут стать
такими, как мы. Они навсегда останутся
людьми. И, пожалуйста, вспомни – чаще
всего не такими уж плохими людьми.
- Да. Чтобы стать, как мы, они должны
родиться и жить среди таких, как мы. Но
сколько нас осталось?
- Очень мало, любимая.
- А Выбор?
- Выбор дает нашим детям бессмертие, ты
права… но лишает человечности. Мы не
можем этого знать, можем только
догадываться, почему так происходит.
Куда пропадает жалость, сострадание,
умение услышать или почувствовать и
боль поверженного гиганта, и боль
раненого карлика. Не является ли более
жестоким по отношению к познавшему
Выбор ввергнуть его обратно – в
смертную жизнь, после того, как он вкусил
бессмертие? А ведь нам приходилось
поступать и так…
- Молчи… молчи… - она торопливо подавила
слезы, готовые уже потоком исторгнуться
из глаз, и прижалась щекой к его плечу, -
Каждый раз я словно отсекаю от себя
часть… убиваю в себе саму жизнь. И
кажется, что однажды Он сжалится, и я,
наконец, стану тенью, перестав что-либо
чувствовать. Умереть бы тогда, а? -
прошептала она беспомощно и тоскливо.
- Сколько раз ты это говорила…
Отшатнувшись, она зажала ладонью рот,
будто снова останавливая не то крик, не
то рыдание. На бледном ее лице яростно
засверкали огромные темные зрачки глаз.
- Прости, - поспешно произнес он и бережно
обнял ее, словно боясь, что она вот-вот
исчезнет, - Я так и не научился молчать…
- Он спит… и не знает, что рожден быть
бессмертным, что мог бы быть бессмертным,
но никогда им не станет, - она все-таки
всхлипнула.
- Он не узнает об этом. Разве надо
объяснять?
- Нет.
Она помолчала, успокаиваясь. Все
предопределено заранее. Нельзя
допустить неисправимое.
- Нет, - повторила она и вздохнула,
возвращаясь к бездонному своему
терпению, к неизбывной своей боли, к
вечной своей любви, - Объяснять ничего не
надо.
* * * * *
А Иван спал и видел сон.
Во сне рождались и гибли великолепные
миры, в которых на ночных небосклонах
сияли иные, нежели над Землей, звезды. А
может быть, звезды были те же, только
располагались они по-другому, ибо не
пришло еще время им занять те места, на
которых привыкли видеть их люди.
Во сне рождались и исчезали целые народы,
о былом существовании которых не
подозревает ни один историк, а
догадываются только те поэты, которые
умеют видеть сказки.
Во сне бродили удивительные звери, чем-то
напоминающие тех, которые так подробно
описаны в редких бестиариях, являющихся
правдивыми.
Во сне смеялась лучница-эльфийка
Оксанка. Ее смех для него был и шелестом
ивы над ручьем, и песней жаворонка в небе,
и ароматом первых весенних цветов. Он
смотрел, как она беззаботно плещется
среди желтых кубышек тихой заводи, и
понимал, что счастлив. И что это навсегда.
Во сне он был бессмертен.
(Отдельно спасибо Laikollo и Deathknight за помощь
в написании рассказа)
|
